ficbook.net/readfic/786965/15098498#part_conten...
Это кусочек новой главы. Я не знаю, чо там с инетом будет в Беларуси (кстати, куда сходить в Минске?), поэтому лучше выложу его в интернет.
Эйфория прошла, и Андерсон на следующее утро ел овсянку и трезво смотрел на в спешке заключенный «союз».
Привычка читать проповеди взяла свое — теперь же, после вчерашних громких слов, ему нестерпимо хотелось закрыть своей широкой ладонью лицо, чтоб гримасой стыда не смущать окружающих.
читать дальшеСамое интересное, что Интегра, похоже, поверила ему. Или же очень хотела верить (о последних неумелых объятиях он предпочитал не думать — слишком уж это выбивалось из привычных отношений со старым врагом, и, он полагал, Хеллсинг чувствовала теперь ту же неловкость, что и он, а значит, оба будут притворяться, что этого эпизода не было).
Впрочем, Андерсон не был слишком искушен в политических интригах. Это не было его страстью и жизнью, как у того же Максвелла. Хеллсинг, пожалуй, талантами в этой области также не блистала — общаясь с Энрико, предпочитала рубить правду-матку, не позволяла вовлечь себя в игру намеков и полунамеков, растоптав розы, а свои размышления озвучивала тут же. Апогеем стало ее появление в Патрике — смелость, достойная уважения, вкупе с безрассудством, достойным порицания. Интеграл была генералом — человеком военным, импульсивным и, между прочим, воевавшим (мечом, пистолетом и Алукардом) хорошо — но политиком, на взгляд Андерсона, никаким.
Андерсон же был машиной для убийства — то есть тем же военным — и, по всей видимости, его прямота и подкупила девчонку…
Без дворецкого семьи Хеллсинг и без Ренальдо они оба напоминали слепых котят.
Впрочем, самые главные цели так и не были озвучены — но в целом Интеграл дала понять, что надеется на помощь падре в возвращении Алукарда. Здесь их интересы совпадали, но Андерсон отлично осознавал, что, как только Адукард появится в подлунном мире (в чем он нисколько не сомневался), о дружеских отношениях можно будет забыть. Тут станет вопрос, кто кого ударит первым — а Андерсон всегда считал, что предательство на войне не грех.
Кроме предательства Бога.
В свою очередь, Андерсон хотел иметь надежные тылы в Англии — теперь, когда весь цвет католичества хлынул в Лондон, приходилось воспринимать эту оставленную Богом страну как часть родной Церкви — то есть, в том числе, защищать ее от Нечистого. Андерсон, конечно, не говорил Интегре, но считал, что пора приучать Хайнкель и других Искариотов к новой стране — кто знает, насколько продлится милость королевы и немилость Папы? Сегодня Хеллсинг, а завтра — объединение организаций под католическим крестом и возрождение «Искариота».
Наскоро собранный Интегрой из случайных наемников новый отряд по эффективности не мог и сравниться с Искариотами — тех пусть и было немного, но они прошли рубеж той ночи, и теперь как никто знали, что такое Зло и как его убивать. Надо было объединять усилия: даже при отсутствии финансирования сверху Андерсон не мог позволить упырям разгуливать и по центру, и по колониям католической Империи как у себя дома.
Никому не будет хуже, если у «Хеллсинга» на службе появится несколько внештатных сотрудников.
Кроме того, он знал, что его не будут вечно отпускать «посмотреть на Тауэр». Расследование в Англии ложилось на мужские плечи леди Интеграл. Следовало бы отыскать Ренальдо, который после ссылки Максвелла как в воду канул, но это позже…
Сейчас надо было как можно глубже спрятать свои мысли о планах, в том числе и о «предательстве». Впрочем, кто кого предает — глупая Интегра думала, что Алукарду хочется и дальше проживать свой очередной век на службе у людей. Андерсон же как никто знал, что душа вампира (и с нею — еще три миллиарда душ) томилась, желая упокоения. Насильственный сон (то же запечатывание) не смог бы заменить смерть — потому что смерть была пробуждением от кошмара, длившегося полтысячи лет…
Не думать. Не думать. Не думать. Господи, спаси.
— Вы спите? — с легким недовольством спросила Интеграл. Андерсон раздраженно покачал головой.
Родившиеся утром мысли не отпускали его разум даже сейчас — когда он сидел в полуразрушенном поместье Хеллсинг, в его сердце — личном кабинете Интегры. Точнее, полулежал на кушетке. Рядом на стуле, нервничающая от такого соседства, сидела вампирша, где-то на периферии маячил Луиджи, желающий следить за «уникальным прецедентом, наука будет благодарна вам, падре!», и с ним — взвинченная Ханкель, направившая в сторону полицейской пистолет и готовая в любую секунду, ежели что-то пойдет не так, нажать на курок.
Не думать о белой обезьяне, когда враг начнет копаться в твоей голове — задачка не из легких.
А Интегра, спасибо ей за это, вела себя по-прежнему формально и сдержанно — без лишней, пугающей фамильярности и нервного возбуждения; и пальцы ее больше не тряслись. Правда, она смолила уже третью за эти полчаса сигарету, и Хайнкель, потерпев, не выдержала и достала свою, отчего по комнате стлался сизый дым, заставлявший Серас и Андерсона, с ее обострённым вампирским и его улучшившимся за последние дня два обонянием, молча страдать.
— Если с ним что-то случится, — повторила с угрозой в низком голосе Хайнкель, — я расс-ш-треляю вас всех!
— Если случится что-то с Серас, могу обещать того же, — не осталась в долгу Интегра, перекидывая сигарету в другой угол рта, — Андерсон, усмирите уже свою гадюку. А то еще у нее палец дрогнет от лишнего волнения, а свои обещания, в отличие от некоторых, я привыкла выполнять!
— Хайнкель, — сделал строгое замечание падре, — сколько раз я тебе говорил, что врагам не стоит сообщать свои планы…
Без Алукарда было скучно и грустно, и падре развлекался, как мог.
Луиджи подошел проверить пульс (зачем?) и лукаво прошептал Андерсону на ухо:
— А знаете, почему наша англичаночка такая спокойная?
— Ну и почему? — спросил Андерсон, обреченно зная, что Луиджи не отвяжется. Впрочем, состояние Интегры накануне его удивило — но, подумав, он все списал на стресс; да и мало ли где на нее мог упасть кирпич! Особенно — во время Лондонской битвы. Вот вам и тремор, вот вам и излишняя нервозность. Сотрясение мозга без последствий не обходится.
— Я ей валерианки накапал! Видели бы вы, как вампирша бегает со стаканом за ней…
Упомянутую обезьяну вытеснила картинка полицейской, с мольбой в четырех глазах (два своих, два — принадлежащих мрачной тени) протягивавшей в единственной ладошке стакан со святой водой. Сюрреализм в чистом виде!
— Сэр, — сказал ему сюрреалистический герой. — Пора. Попытайтесь расслабиться, пожалуйста.
Андерсон посерьезнел — шутки кончились.
— Благослови, Господь.
Серас заглянула ему в глаза.
— Пожалуйста, простите, — дитя ночи (и в этом словосочетании «дитя» явно перевешивает) заливается краской. — У меня не получается.
Ей стыдно, что она подводит свою хозяйку и хозяина — пусть и отсутствующего в этом цирке; перед этим насмешливым итальянцем Луи, который обязательно скажет какую-нибудь гадость; стыдно так опозориться перед Хайнкель, с которой Серас начала себя сравнивать — каково жить с таким монстром, как Андерсон? Наверняка гораздо, гораздо хуже, чем с хозяином! — и перед самим священником, чей пристальный зеленый взгляд ее смущает и сбивает с толку. Так смотрят инквизиторы на жертву, а жертвой здесь должна быть вовсе не она.
— Серас, — холодно звучит голос Интегры. — Соберись.
— Серас Виктория, — говорит он, и та вздрагивает, — попробуй расслабиться. Я не кусаюсь — я же не вампир, в конце концов!
Его шутки все такие же неуклюжие. Но и ситуация, мягко сказать, абсурдна.
Андерсон с печалью смотрит на уставившегося на него и напряженно сопящего ребенка. Если прикрыть глаза и не замечать клубящуюся по полу тень, можно представить, что он в приюте. Выросшие воспитанники часто оставались работать там же, пускай и за мизерные деньги; но редко когда у них бывали такие чистые синие глаза, такое искреннее выражение усердного старания на лице. Андерсон сожалеет о том, что будет делать дальше.
— Проклятый Алукард! — цедит он и впивается зубами в палец. Кровь капает с руки на одеяло — ничего, отстирают ненавистные еретики. Ненавистные, проклятые еретики, которые делают из детей чудовищ.
Ему больно смотреть, как тьма захлестывает огнем невинные глаза, как подергивается кончик носа у Серас, почуявшей свежую кровь, как невольно обнажаются клыки. Сладка для вампиров чужая кровь, и нет слаще крови девственниц, детей и — священников.
— Если кровь — это деньги души, — успевает подумать Андерсон, — то кровь слабых мирян — медяки, а кровь тех, кто силен духом, — сребреники и золото. Нет ничего приятнее для Сатаны, чем погубить праведника. Так, Интеграл Хеллсинг?
Вампир Виктория Серас жаждет крови и жаждет жертвы. Она поёт.
А потом — темнота.
— Твою ж мать, — удивленно раздается под локтем, и Андерсон бьет с размаху.
— ***! — восклицает темнота и дает сдачи.
Андерсон читает молитвы, отскакивая и подслеповато щурясь. Темнота расступается, но недостаточно, и его взгляд выхватывает фрагменты: тускло блестящая медью коса, яркое белое — пластырь на переносице.
— Заткнитесь, святой папаша! Ей же больно! — рвано выдыхает мужчина. — Чертовы фанатики, ***!
На горе (или на радость) живого мертвеца, Андерсон знает много языков — французский близок к итальянскому и берет свое начало в латыни, и он отвечает на его изощренное оскорбление своим длинным и крепким ругательством. Наемник присвистывает — наконец-то родная душа! Не при Серас же практиковаться в нецензурных конструкциях… И все же с Андерсоном в богатстве лексики ему не сравниться — и не таких мальчишек он усмирял в приюте и в казармах Искариота.
— Мальчики, я все слышу, — раздается смущенный голос Серас. — Ой, простите пожалуйста… А от молитв действительно, уши закладывает и голова болит…
Андерсон бы засмеялся — но вместе с коварным ударом в челюсть он вылетает из прохладной и живой темноты.
Прямо в горящий Лондон.
Теперь он бы не смог назвать Интегру девочкой.
Этой неприступной крепостью, спокойно взирающей на кровавую жатву из застекленных — очками — бойниц, могла быть не девочка Интегра, а хозяйка Алукарда Интеграл.
Когда он кричал и кровь капала ей на лицо, ее взгляд оставался таким же.
Андерсон-тогдашний был восхищен ее непомерной гордыней. Андерсон-теперешний видел в ее глазах, следящих за смертоносным полетом священника, то, чего не видел ранее.
Оценку.
Губы ему искривила победно-горькая усмешка.
Дщерь неразумная, думала ли ты сменить жениха? Думала ли ты на место Дьявольского слуги призвать слугу Божьего?
Каким юным, каким мелким казался Максвелл по сравнению с ней: бастард никогда не сможет повелевать так, как повелевает истинный хозяин — по праву крови и по праву собственной веры в свое право.
Каким искушением было отринуть свою волю, отдаться полностью своей страсти, своим животным позывам к убийству — зная, что есть человек, на котором будет лежать ответственность за твои грехи (какая лежит, в частности, и на Папе), зная, что он всегда вовремя скажет «стоп»! Желанием монстров, какими были Алукард и Андерсон, было подчиняться. Таким, как Интегра, хотелось властвовать.
Предчувствовала ли она поражение своего слуги? Или властолюбие, взращиваемое тьмой за ее плечом, тихо шепнуло ей присмотреть за еще одним чудовищем?
Ты просчиталась в своем — неважно, осознанном или нет — желании управлять мною. Наивная девочка… Наивная, коварная женщина!
Исполнись слезами, дево, ибо не будет тебе утешения. Плачь, дево, ибо план твой узреша.
Андерсон знал: Максвелл не был его господином, и его смерть не меняла ничего.
У Андерсона не было другого господина, кроме Бога.